Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— А едем мы туда, в долину.
Поколебавшись немного, Витория решилась:
— Едем к одному должнику.
— Вон оно что!
— Да, тут такая канитель вышла с гуртом овец, который проходил на святых архангелов вниз на зимовку.
— Ага, — равнодушно кивнула женщина.
— А не делали они тут у вас привала?
— Может, и делали.
— Я насчет трех сотен овец с тремя гуртовщиками, один на вороном коне.
— Не припомню что-то. Может, они тут прошли, когда меня не было, — ездила к дочке, она замужем в Фундул Шарулуй.
— Мужа нет тут? Может, он знает?
— Нет его. Теперь он гостит у дочери. Ну, хватит, — строго заметила вдруг корчмарша. — А то бутылка одна, а слов с три короба.
Садясь на коня, Витория громко, чтобы услышала и хозяйка, обронила такие слова:
— Тут не место для привала.
— Что так? — резко вскинулась корчмарша, высовываясь из дверей.
— А так. Заглянешь — и дай бог ноги! — отрезала, сжав губы, жена Липана.
Хозяйка почувствовала себя уязвленной. Выйдя на порог, она что-то сердито крикнула вослед. Витория и головы не повернула. Казалось, и слов корчмарши не расслышала, но в ней бушевала злоба: это был первый ее недруг, и она готова была убить его.
Они в молчании пересекли деревню, и у околицы горянка опять остановила коня.
— Опять привал, опять расспросы? — укоризненно заметил Георгицэ.
— Опять. Что ж поделаешь, коль такая у меня теперь служба?
Корчма стояла на широком выгоне, усеянном следами привалов. Худой, чернявый с проседью корчмарь выглядел повеселей, глаз у него был острый.
— Назад поворотили? — спросил он. — Вчера вы ехали вниз.
Витория внимательно посмотрела на него.
— А куда денешься, добрый человек, — пожаловалась она. — Пришлось возвернуться. Хлопотное у меня дело. Пожалуй, если я тебя спрошу, так ты постараешься и вспомнишь.
— Там видно будет. Спроси. А вот и заказанное вино, вот и стаканы. Только я считаю, что пить должен сперва тот, кто задает вопросы. А там, если в ответе прок будет, выпью и я.
— Не смейся надо мной, добрый человек, — мягко проговорила Витория. — Не дай тебе бог испытать такие горести, что достались на мою долю.
— Не скажешь, какие горести, так вряд ли смогу помочь тебе.
И женщина заговорила о гурте в три сотни овец и о трех всадниках.
Человек точно помнил их — и лицо Витории немного просветлело. В самом деле, на михайлов день остановился тут, чуть пониже, такой гурт, как его описывает горянка. И когда чабаны направились к корчме, показались и хозяева — их было трое. Верно-верно, один из них ехал на вороном коне со звездочкой на лбу, и был он в дымчатой смушковой шапке. Он-то и распорядился насчет водки, и угостил чабанов. И для себя и своих товарищей потребовал бутылку. Был при этом и священник отец Василе, он и ему преподнес стопочку. Увидев, что люди они уважительные, достойные, отец Василе не стал ломаться, и корчмарь придвинул ему стул. А когда они выпили водку, человек в дымчатой кэчуле пожелал, чтобы священник отслужил молебен и окропил овец святой водой.
— Очень мне это понравилось. Отец Василе не мешкая послал за красной котомкой с епитрахилью, требником и другими нужными предметами. И благословил гурты — чтоб целехонькими добрались до зимних становищ и принесли по весне добрый приплод. А человек в дымчатой кэчуле достал из кожаного пояса деньги и щедро заплатил — отец Василе остался много доволен. Потом все поднялись и подали знак ехать дальше.
— А кто подал знак?
— Тот же, в дымчатой смушковой шапке. Две трети гурта были его, а остальных — одна треть. Я слышал, как они говорили об этом и прикидывали, во что обойдется им зимовка. Те двое говорили, что овцы перезимуют на славу. Да, чуть было не забыл: прежде чем сесть верхом, человек в смушковой кэчуле вспомнил еще об одном долге: потребовал у меня кусок хлеба и своей рукой накормил своего пса. И это мне тоже очень понравилось. Расплатились они за все и пустились в путь.
— И товарищи у него, стало быть, были люди почтенные, можно сказать, приятели?
— Именно почтенные, и приятели ему. Один поподжарей, чернявый, вроде меня. А второй — косая сажень в плечах. Тот громко и часто смеялся. Верхняя губа у него раздвоена, как у зайца. Вот он-то и зашибал пуще остальных. Словами не бросался. Смеялся и пил. А что касается разговора, так по этой части мастером показал себя человек с кэчулой.
— В дымчатой кэчуле?
— Он самый.
— Его-то я знаю, — вздохнула Витория. — Из-за него-то я и слоняюсь по дорогам.
— Уж не муж ли?
— Муж.
— И теперь, значит, едешь за ним?
— А что же делать? Раз он не едет ко мне, приходится мне — к нему.
— Ты его там ищи, где он устроил большой привал… — с улыбкой посоветовал шинкарь.
Витория покачала головой и грустно улыбнулась. Сдержалась, не ответила ему колкостью. Отвернувшись, достала из-за пазухи платок, вынула из узелка деньги, чтобы расплатиться за вино.
Когда они уселись на коней, Георгицэ кивнул корчмарю:
— Прощайте, господин Маковей. Всего хорошего.
— В добрый путь. Дай бог найти вам пропажу.
— И ты туда же! — бормотнула женщина, обращаясь к сыну. — Откуда взял, что его Маковеем звать?
— Так ведь написано на вывеске над входом.
— Все вы умные да ученые. Одна я дура дурой.
Парень промолчал. Иной раз у матери делалось такое лицо, что на него смотреть было тошно.
Витория чувствовала в себе не только великую скорбь, но и великую силу. Заступничеством святой Анны творец подсказал ей первые шаги, дал первый ясный совет, и она мысленно обещала поднести Бистрицкой обители свечи и дары. Ветер толкал ее в спину, направлял вниз, в долину. Она видела, что Георгицэ устал и голоден. Но притворялась, что ничего не замечает. Они резво понеслись в Пэлтиниш, потом в Дырмоксу, потом в Броштень. И, только заметив, что кони притомились, Витория решилась сделать привал. Глаза у нее разгорались все ярче, у Георгицэ, наоборот, меркли. Кони довольно хрумкали ячмень, глубоко запустив морды в надетые на них торбы. Они отряхивались, шумно отфыркивались, ожидая, когда их напоят, чтобы снова налиться силой земной. А парень спал все меньше и заметно осунулся.
— Ничего, это тебе к лицу, — зло пошутила мать.
— Что ж, как-нибудь переживем, — сказал Георгицэ.
— Эх, ученая твоя головушка, — возразила мать. — По всему видать — ум у тебя в книгах да в словах. А лучше бы ему быть в голове. Ешь и набирайся сил — не столько для себя, сколько для чекана.
— А я, матушка, и впрямь не понимаю. Отчего это
